Тринадцать: Оккультные рассказы [Собрание рассказов. Том I] - Магнусгофская Елизавета Августовна

Я постоял еще немного. Что-то жуткое было в этом звуке. Но он больше не повторялся.

Ну, да ведь там, за лесом, есть рыбачьи поселки… Когда ветер с той стороны, доносятся к морю собачий лай и петушиный крик.

А все-таки было жутко!

Яркое солнце ворвалось с восходом ко мне в комнату и решило обосноваться там на целый день: два у меня окна — на восток и на юг.

Я быстро вскочил с постели. Бог знает, сколько осталось еще таких дней: ведь сентябрь на исходе. Я взял краски и пошел туда, куда не пустила меня вчера молочная завеса. Сегодня нет и следа вчерашнего тумана. Так ясно, воздух так прозрачен, что не верится как-то вообще, что может быть такая мгла, как вчера.

«Золотая осень» — будет называться задуманная мной картина. Да, осень действительно золотая в лиственном лесу. Впрочем, это не лес, это — лиственный оазис в сосновом бору. Идешь по дюнам, густо заросшим брусникой, — много грибов здесь под осень — и вдруг натыкаешься на котловину. Между высоких дюн спряталась она. Глубоко внизу. Пересекают ее по всем направлениям тропинки. Посредине — жуткие окна. Наверху — сосны, только сосны, а там, внизу — березки, шиповник, барбарис. Ландыши и земляника.

Хорошо здесь весной. Но и осенью красиво. Бросила осень золото на березки и барбарис. И сверкает оно, это золото, под лучами осеннего холодного солнца.

Жутко здесь внизу. Не потому ли, что между дюн тянутся старые окопы, заросшие брусникой и мхом? Нет, не потому. Боев здесь не происходило. Здесь не хоронили никого. Были просто позиции.

Я выбрал хорошее место — каземат, на который легла сломанная бурей березка. Ниже — барбарисовые кусты, протянувшие свои ветки над болотной водой. Устроился и стал писать, слушая шорохи леса. И почему-то казались они мне в этот осенний, осиянный солнцем, день какими-то совсем, совсем чужими. Повсюду вокруг меня звучали эти незнакомые голоса.

О чем говорили они — я не знал, но о чем-то очень жутком.

Я рисовал эту рощу с жуткими голосами долго-долго. Придя домой, стал тщательно рассматривать свой эскиз. Настроение — по крайней мере, мне так казалось — удалось схватить. И все же для этого жуткого места как будто идет больше серый безотрадный день. Да, но ведь я хотел назвать свою картину «Золотая осень»? — Нет, серый день все же лучше. Пойду, взгляну на рощицу в первое ненастье.

Целый день был так же прекрасен, как много обещавшее утро. И, когда в небе зажглись Божии лампады, я решил прогуляться в рощу еще раз. Не знаю, почему меня снова тянуло в это место, увековеченное моей кистью. Мне захотелось посмотреть на него вечером. Пришло в голову, что там должно быть хорошо при луне.

Да есть ли у нас сейчас луна? Я посмотрел в календарь. Восход на сегодняшний день указан на 11.30. Последняя четверть. Я шел очень медленно. Да разве можно идти быстро в такую ночь, не останавливаться, не смотреть на звезды, отражающиеся в тихом морском лоне?

Сколько звезд, сколько звезд! Я не понимаю в звездах почти ничего. Знаю, есть там какие-то созвездия, но никогда не интересовался их именами.

Я художник. Могу передать на картине красоту звездного неба — но какое мне дело до названий звезд, усеивающих его! Так же, как мне нет дела до названий цветов, запечатленных на полотне моей кистью.

Но все-таки, я не совсем неграмотен в звездном небе. Знаю Большую Медведицу, Млечный Путь и еще одно созвездие. Вот названия его я не запомнил — большая буква «М», растянутая на небе.

Семнадцатилетним гимназистом, влюбленный в Лидочку Петрову, гулял я как-то с ней по пляжу. Она показала мне это созвездие.

— Посмотри, Мишенька, видишь там, над морем, большую букву «М»? Господи, какой ты бестолковый! Ну, видишь? Это твоя буква — «М»!

— А как называется это созвездие?

— «Миша». Созвездие «Миша»! Твое созвездие, твое!

Она залилась звонким смехом.

— И, когда ты увидишь это созвездие, ты будешь вспоминать меня. Да? Да?

Я ответил ей красноречивым поцелуем.

Созвездие «Миша»!

Их было так бесконечно много над моей головой. Не знаю названий их и не хочу знать. Для меня их имя одно — Красота!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Какая-то громадная звезда вынырнула внезапно из-за деревьев. Поднялась, белая, ослепительная, и стала прямо над лесом.

И что-то необычайно величавое было во всем блеске этой звезды, словно кто-то властный и неумолимый смотрел оттуда, сверху, в мир ничтожных людей.

Я видел когда-то такую звезду на рассвете. Смотрела прямо в окно. Нет, это было не то светило. Утренняя звезда. У нее было другое выражение.

Да, да. Я ведь художник. Я имею право говорить о «выражении» звезды. У той, утренней, было что-то благостное, умиротворяющее. И волнующее в то же время.

А эта — такая холодная, бесстрастная, как неумолимый повелитель, которому должны повиноваться рабски все.

Я свернул на знакомую дорожку. Мимо хижины. Мимо двух сосен, протянувших свои костлявые руки. Сегодня они не казались такими жуткими. Ничего жуткого не было в них этой звездной ночью.

Звездное небо было над рощей. И над всем царила одна, белая, ослепительная, властная, повелительная звезда.

— А, ты еще в постели? В такое чудное утро? Узнаю моего Мишутку! Даже в такой чудный солнечный день валяется он, Бог знает до которого часа, в постели! Неужели кутнул вчера? Где? Был в городе?

— Какое там кутнул. Работал до поздней ночи.

— Работал? — вопрос прозвучал недоверчиво.

— Гуляя днем, я набросал эскиз. Потом тщательно обдумывал детали. А вечером пошел посмотреть, как там при лунном свете.

Я хотел рассказать ему идею моего нового полотна, но Федя перебил меня.

— Подожди, об этом после. Я же знаю — когда ты начнешь говорить о своей картине, это продолжается всегда долго. А я ведь приехал к тебе не один. Угадай, кто со мной? Не можешь? Ах, ты! Воспользовавшись последним, может быть, теплым днем, приехали со мной: Зиночка с мужем, Надя.

Имя это, как и ожидал Федор, произвело на меня магическое действие. Я живо вскочил с постели и стал одеваться: Надя была моя очередная любовь. Она была очень красива. Да разве может любить художник женщину, в которой нет красоты?

Мне казалось иногда, что Надя меня все-таки не любит. Не то что бы я подозревал, что она играет мною — я никогда не замечал ничего такого, что могло бы возбудить во мне ревность, в ее отношении к другим мужчинам. Но все-таки я чувствовал, что в наших отношениях было что-то не то.

Мне страшно хотелось поговорить с ней. Может быть, сегодня представится случай?

Они ждали нас в саду и очень смеялись, что я спал так долго. Кроме тех, кого назвал мне Федька, с ними была еще Олюся. Никто никогда не называл — да и не мог бы назвать иначе — миниатюрную девушку с золотистыми (говорю так, чтобы она не обиделась — они-то были попросту рыжими) волосами. Ужасно веселая, живая, она вертелась как на пружинке. Ни минуты, как птица, не могла она посидеть на месте, хохотала из-за всякого пустяка, искала у каждого смешных сторон. Многие мужчины, знаю, были от нее без ума. Но Олюся совсем не в моем вкусе. Сегодня ее присутствие просто раздражало меня. Я знал — раз она с нами — не удастся побыть с Надей наедине ни минуты. Это портило мое благодушное настроение. Я должен был взять себя в руки, чтобы любезно принимать гостей.

Они отказались от чая, желая закусить в лесу. Предложили взять с собой какой-нибудь чайник и там же «на лоне природы» вскипятить чай.

— Чай для дам, — сказал Федя, — для нас есть, конечно, нечто посущественнее.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— А чай будем кипятить на костре! На костре! — кричала Олюся.

Я с трудом уговорил ее взять с собой спиртовку — чего там возиться с костром, ветки теперь сырые, последнюю неделю было ненастье. Только второй день солнышко. Олюся немного надулась. Она привыкла, чтобы все ее капризы, как бы они нелепы ни были, исполнялись беспрекословно.